Нагадала ей цыганка
Во времена ее молодости, выпавшей на довоенную пору, увидеть цыганский табор было не в диковинку, причем летом зачастую так: не успел след простыть за одним – подкатывает другой. На выгоне за селом разбивали шатры – оттуда доносилось лошадиное ржание, хлесткие удары кнута, плач черной голопузой детворы и успокаивающие гортанные крики ее мамок, звон наковальни, а по вечерам еще переборы гитар и то заунывно-щемящие, то залихватские, бередящие душу разудалые песни. А днем, завидев показавшихся цыганок, хозяйки опрометью срывали с веревок недосушенную стирку, подпирали ворота, а кто спускал с цепи и собак.
Но в их двор зашли. И пока молоденькая большеглазая красавица нерешительно переминалась в сторонке, похоже, пока еще не свыкшись со своим ремеслом, пожилая обхаживала Дусину мать:
— Да не жмись, тетка. Ведь не позолотить ручку прошу, возьму недорого, краюху хлеба да с пяток яиц. Гадать тебе, может, и ни к чему, а девоньке твоей всю правду скажу, ей и самой, вижу, охота судьбу узнать. Давай руку, милая…
Она долго разглядывала Дусину ладонь, водя по ней пальцем и что-то шепча, будто книгу читала, потом отпустила руку девушки, вздохнула.
- Я бы мно-ого могла наплести тебе всякого, – устало затараторила прокуренным с хрипотцой голосом, – да только врать не приучена. Значит, слушай. Скоро замуж выйдешь, муж попадется хороший, заботливый, хоть и много постарше, и хозяин, с ним счастлива будешь, и жить в достатке. Двое детей у вас будет, а только не принесут вам счастья, тебе особенно. С меньшеньким намыкаешься, ох, намыкаешься, девонька, врагу не пожелаешь. А доживать будешь не в своей хате, в казенном доме, сама будешь доживать, сама… Ну, не печалься, то не скоро еще, не скоро. Моя бы воля – с радостью помогла бы, да только судьбы своей не минуешь, никому еще не удавалось. Не кручинься и прощевай.
И, подхватив торбу, в которую Дусина мать успела сунуть сверток, пошла к калитке.
А вскоре и вправду заслали к Дусе сватов из соседнего села, приглянулась она тамошнему трактористу Григорию, бывшему танкисту, статному, улыбчивому, хоть и уже подстароватому тридцатилетнему парубку. А ей – семнадцать. Мать всплакнула, то ли на радостях, то ли вспомнив погибшего в первые дни войны мужа:
— Вот бы порадовался отец – дочка уж невестушка… Сама решай, Дунюшка. Возраст?.. Возраст, что ж… Главное, чтобы человек был хороший.
А мужем Григорий оказался славным, чуть ли не на руках носил свою Дунюшку-тростинушку, и хозяин, каких поискать: одним из первых отстроил дом, со временем, когда для иных «москвичонок», а после «жигуль» был пределом мечтаний, первым в селе пригнал «Волгу», Да и то, трудяга, знатный в районе бригадир-орденоносец и непьющий-негулящий, не из дома, а все в дом. Уже дети подрастали. Старший, Игорь, окончив школу и профтехучилище, пошел батькиной стежкой, став механизатором, а вот с младшеньким Мишей, с ним сызмальства пошли мучения.
Началось с того, что с рождения маялся пуповой грыжей, четырехлетним уже попал в больницу, перенес операцию, как потом оказалось - неудачную. Где-то что-то хирург не досмотрел, задев, очевидно, половые придатки – у Мишутки изменился голос, стал похож на девчоночий, походка изменилась, фигура тоже, когда подрос, больше девчоночью напоминала. В школе учился прилежно, хотя со сверстниками не водился, может, потому, что те его частенько поддразнивали, хотя запоем читал книжки, причем всякие, которые под руки попадались. В семье его жалели, а старший брат, тот и вовсе в нем души не чаял.
А дальше с Игорем стряслась беда. Отец, рассудив с матерью, что тому скоро отходить – как-никак отслужил армию, невестой обзавелся – решил поставить ему дом, завербовался под Кременное на заготовку леса для колхоза, с тем, чтобы, согласно договору, часть древесины взять себе. Привез целую машину, выгрузив там, где уже стоял сруб. Рослый, широкоплечий Игорек, обрадованный, отработав смену, не стал поджидать отца с работы – справлюсь и сам – тут же заходился таскать тяжеленные сосновые бревна, складируя их как положено. Дело сделал, но, видно, надорвал сердце. Домой пришел утомленный, решив маленько выпить с устатку, достал из буфета бутылку. Так его и нашли с той едва начатой бутылкой, сидящего, с упавшей на стол головой.
Утрату семья пережила тяжело, однако, кажется, горше всего она сказалась на младшем сыне – стал угрюм, нелюдим, часами молча просиживал, забившись в уголок, глядя в одну точку, а о чем думал, одному Богу известно. Отец с матерью пуще прежнего вкалывали на колхозной работе, д
а тем, похоже, и отвлекали себя малость от горестных мыслей, а он все сидел, глядел в одну точку. Погодя, может, по наущению родителей, соседский парнишка все же выманил его из хаты, приохотив к компании сверстников. Как правило, ходили гулять к железной дороге, иногда по путям бегали, и однажды Мише не повезло: защемило на стрелке ногу, а тут поезд. Отхватило пол стопы – и то хорошо, могло быть хуже. А дальше – больница, ортопедическая обувь, хромота, но на велосипеде ездил, наловчился.
А время шло, уже и школу закончил, уже и на девчат тайком посматривал, но на танцульки не ходил, ни с кем не встречался, зато обзавелся хорошими рубашками, добротным костюмом, модельными туфлями, а еще… париком. Денег отец с матерью для обделенного судьбой сына не жалели, потакая ему во всем. Потом отец умер, Евдокия устроилась ночной сторожихой на ток, и если днем еще сын был под присмотром, то ночью…
Стали поговаривать в близлежащем райцентре: ночью разъезжает по улицам странный парень на велосипеде, и кого из прохожих спицей кольнет в бок, кого палкой огреет, а то еще вроде и велосипедную цепь в кармане возит, ее для битья приспособил. Милиция пробовала выставлять наряды, искать хулигана – тщетно. А он – домой: костюм в шкаф, парик сдернул – совсем другой человек, накось выкуси.
А дальше случилось и вовсе страшное. Выпросил у матери денег на мопед и как-то
- дело было уже по осени – надев свои «доспехи», махнул в город неподалеку, и там во дворе одной из школ высмотрел себе девчонку, кажется, пятиклассницу. Навел справки о ней, родителях, а классной убедительно наврал, что отец с матерью попали в аварию и сейчас в больнице, безнадежны, и его родственники послали за дочерью, может, успеет проститься, и та поверила такому представительному мужчине, отпустила девчонку. А он, вывезя ее в посадку, надругался, убил, забросав труп листвой. Убийцу нашли, провели психиатрическую экспертизу и судили, отправив в Днепропетровскую специализированную колонию.
…Всю эту историю узнал я от самой Евдокии Петровны, когда она приходила со своей болью в редакцию местной газеты, где тогда работал, прося помочь написать куда-то в Киев очередное ходатайство (а отправила их, как рассказывала, уже немало) об облегчении участи сына. Как сейчас помню ее тогдашнюю – невысокую, пожилую, и с годами, несмотря на горе не утратившую привлекательности – а еще жалкую, с прерывающими рассказ рыданиями. Я помог ей, написал, она пыталась отблагодарить, тыча дрожащей рукой две красненькие советские десятирублевки – по тем временам деньги – и искренне огорчилась, когда их не взял.
Как рассказывали после, Петровна часто навещала сына в колонии; когда распался уже Союз, добилась аудиенции у самого президента Кучмы, а с нею и возвращения ей из «замороженного» вклада тысячи рублей, добилась, перевела Михаила в психлечебницу, кстати, того самого города, где совершил он преступление, договорилась с тамошней кухаркой: кухарке поставляют продукты, та кормит его получше, чем остальных. И ездила мать к сыну каждую неделю.
Однако вскоре Михаил умер, заболев туберкулезом, а она, лишившись последнего, договорилась с председателем колхоза, чтобы забрал ее добротный дом – а зачем ей одной? – и дал комнатушку в общежитии.
Там теперь и живет. Земельные паи, свой и мужа, отписала на хорошую знакомую, кажется, дальнюю родственницу, которая навещает ее, приносит продукты, выполняет несложные поручения. Обмолвилась как-то, мол, а может, попросится в районный дом ветеранов. Вот только заминка, при ней столько уж лет живет черная такса. Свыклась. А с таксой, похоже, туда не возьмут.