Вишни для Ночки
В семье станичного атамана моя бабушка была младшим одиннадцатым ребенком и единственной девочкой. Мать умерла при родах, передав дочери черные как смоль волосы да бездонные, того же цвета, глаза. Дед рассказывал, что за тихий, добрый нрав звали станичники его жену Ночкой, при имени Галя.
Дед, георгиевский кавалер, женившись, увез жену на хутор, недалеко от помещичьей усадьбы и сада с двумя ставками. Сам с утра до ночи пропадал на кузне. «Вот тогда-то стали происходить на хуторе странные вещи, связанные с твоей бабушкой», – говорил дед. То гусь подраненный залетит во двор, то кошка прихромает к крыльцу, а однажды помещица выехала на двуколке, так кобыла остановилась у нашей хаты и ни взад, ни вперед. Бабушка вышла, погладила холку, подняла переднюю ногу, а копыто-то без подковы. Ох, и ругал дед помещичьего кузнеца, подковывая лошадь. И на огородах все росло ладно. Стоило пройтись бабушке, у подруг пропадала хворь, доились коровы, лучше неслись куры.
«Да не делаю я ничего, – говорила она деду, – просто нутром боль чужую чувствую». Прошел год, уехал помещик, прокатилась гражданская война, оставив шрамы на теле и в душе деда. Служил у белых, потом у красных. «Вернувшись с гражданской войны, – рассказывал дед, – я не узнал хутора. Разграбленная помещичья усадьба сияла выбитыми окнами, а по насеянным полям гулял ветер. Единственное, что тогда согревало душу, это белый цветущий сад да черные глаза жены».
Заметил дед, что стали побаиваться его Галю хуторяне, хотя и относились с любовью. Кума поведала, что в лихую зимнюю стужу прибился к Галининой хате пес. Поджарый да высокий на ногах. «Вот этот пес да твоя жена всех нас и спасли от голода зимой», – говорила она деду. В лютую стужу стала приносить Галина в многодетные семьи то одного, а то и двух зайцев. «То в одну хату, то в другую. Нас-то осталось семь дворов, – рассказывала кума. – Однажды пришла я к Гале за огоньком. Дело к вечеру. Смотрю, лампа в сарае горит. Заглянула в приоткрытую дверь, а там Галя, присев, держит пса за голову и глядит в глаза. Затем погладила по голове. Пес крутнул хвостом, и за дверь. Я чуть от страха не померла. Сколько простояла в углу не помню. Галина в хату пошла. Я за калитку. А там пес с зайцем в зубах, шмыг мимо меня во двор. Вот те крест», – кума жалко улыбнулась.
«Съезжать нам надо с хутора, сердце беду чует», – бабушка взяла деда за руку.
Шел 1936-ой год. «Через неделю, как вы уехали, – рассказывала много лет спустя кума, – пришли из ЧК. Все расспрашивали: «Где ведьма и есаул?». А дедушка с бабушкой благополучно добрались до поселка, где родился мой отец. Дед, выйдя на пенсию, до конца жизни занимался пчелами, передав любовь к этому делу моему отцу. И вместе с бабушкой тайком на пасеке лечил людей. Так и умерли в один год. «Наденьте на меня платье с брошкой, когда помру, – говорила она, – это наш с мужем пропуск».
Однажды ночью мне приснился мой дед. Суровый по жизни человек, офицер, прошедший три войны, стоял рядом с сидящей на стуле бабушкой, положа ей руку на плечо, на фоне цветущего сада, а на жакете у нее висела брошка. Я сразу узнал ее. Вишневая гроздочка – две алые ягодки на стебельках и зеленый листочек. С этой брошью мы бабушку и похоронили, вот о ней и будет еще один мой рассказ, поведанный мне дедом много лет назад. Ну а сон, я думаю, как разрешение от них.
В годы моей юности мы жили в поселке. Телевизоров тогда было мало, и длинными зимними вечерами семья собиралась возле печи и просила деда рассказать что-нибудь. Дед долго отнекивался, и тогда бабушка молча шла к старому комоду, доставала шкатулку, и мы затаив дыхание, смотрели, как оттуда достаются интересные вещи. То портсигар, то карманные часы, то дедушкины награды. Вещи были старинные, и за каждой из них была своя история появления их в нашей семье. Все слушали, а дед, улыбаясь в усы и гладя меня по голове, говорил: «Вот вырастешь большой и напишешь когда-нибудь, как люди жили раньше».
В один из вечеров бабушка вытаскивала за ленточку георгиевский крестик, и вместе с ним из шкатулочки появилась на свет и упала на стол брошка. Бабушка прикрыла брошь рукой и посмотрела на деда. Тот аккуратно убрал ее ладонь с брошки, а крест положил в шкатулку. Брошка была теплая и живая. Словно среди зимы, кто-то сорвал с дерева две ягодки на стебельках, прихватив зеленый листик. Мне было страшно к ней притронуться, вдруг раздавлю, но дед, все так же улыбаясь в усы, положил ее мне на ладонь и начал рассказывать.
Шел 1941-й год. По дорогам, отступая, текли потоки беженцев и солдат, то смеши
ваясь, то разделяясь, как вода в летнем ручье. Возле одной из переправ, у Богом забытой белорусской деревеньки скопилось огромное количество людей, и руководящий переправой полковник, отобрал 30 человек кадровых военных, куда попал и мой дед. «Ваша задача, – охриплым голосом говорил он, – задержать немцев и продержаться хотя бы два часа, прикрыв переправу. Здесь много женщин и детей». А по лесным дорогам к переправе уже ползли немецкие танки. Командиром назначили деда, дав в помощники младшего политрука. О бое дед не рассказывал, лишь вскользь заметил, что более трех часов горстка кадровых бойцов жгла немецкие машины и танки на развилке лесных дорог у небольшой церквушки. Затем взрыв, боль и темнота.
Очнулся дед на мягком сене, оружия не было, хрипело кровью в груди, сильно болело плечо, а рядом постанывал политрук. Скрипела телега, а мерное покачивание и всхрапывание лошади выдавали истину: их куда-то везут. Повернув голову, дед увидел бежавшего рядом с телегой огромного волка. «Странно, а лошадь ведь не боится», – успел подумать он, теряя сознание от боли. «Митрофаныч», – дед пришел в себя от тряски за плечо. «Ты только посмотри, нога-то не болит», – политрук пританцовывал на траве. Правая штанина галифе его была все еще в крови, и через дыру откуда раньше была видна перебитая осколком кость, светился белый шрам. «Ты смотри, на глазах зарастает», – суетился он. Дед потрогал плечо. Ничего не болело. Сплюнул на ладонь. Пробитое легкое не булькало, дышалось легко. «Где мы?» – спросил он политрука и оглянулся, привставая с сена. Вокруг стояли крытые резной доской избы, и, что интересно, прямо над входом, как говорил дед, у каждой избы висели искусно вырезанные из дерева головы зверей и птиц. На лужайке паслись дикие олени и домашние лошади, а рядом, в двух шагах, огромная волчица вылизывала волчат. Дед протер глаза. «Ты туда глянь», – политрук указывал на сарай. В тени, возле кормушки для птиц развалилась лиса, а по ней, как по квочке сновали желтые комочки цыплят. Ходили рядом и куры. А перед большой избой, с изображением круга солнца стояли люди. «Их было немного, – говорил дед, – человек пятьдесят, из них около десяти детей разного возраста. И уж больно странно были одеты. В светлое расписное полотно».
«Не нужно вопросов, сейчас вас проводят. Так надо, – прозвучало в голове у деда. – Долго здесь быть нельзя». Из группы людей вышла девушка лет десяти, и, взяв деда за руку, повела мимо изб по тропинке. Сзади топал сапогами политрук. «Кругом пели птицы, звенели насекомые, воздух был наполнен медом», – говорил дед. Шли долго. Дороги как таковой не было, чистый лиственный лес с травой и цветами, и впереди простиралась тропинка. Дед оглянулся. Вот те раз. Позади политрука тропа тут же исчезала за спиной.
Колокольчиком зазвенел в голове голос: «К нам не попасть по воле своей, как по своей воле и не выбраться». «Эти слова, – говорил дед, – я запомнил крепко». Проходя мимо вишни, девочка протянула руку и сорвала две ягоды на веточке с зеленым листочком. «Вам туда», – ручонка указала на видневшийся над лесом крестик церквушки. «Этот подарок – ягодки, отдашь жене через пять лет», – в ладонь к деду легли две вишни на стебельках с листочком. Взяла за руку политрука. «Храни вас…» – донеслось как из тумана. И тотчас оба оказались в камышах реки у горевшей церквушки. В руке у деда была зажата словно выточенная из кусочков солнца и изумруда брошка.
«Я положил ее в нагрудный карман к офицерской книжке», – говорил дед. Что с нами было, мы не знали, но договорились с политруком: о том, что произошло, никому ни слова. Через день догнали своих. Так и провоевал дед до конца войны с брошкой, а в 1946-ом году пришел домой и отдал жене. Бабушка поверила, а вот мой отец – нет. Я не сужу его. Время тогда было такое.